Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Новая, неведомая сила сквозила в ее движениях, во взгляде.
— Оставайся здесь, Георгицэ, — сказала она, — и приглядывай за отцом. А я немедля съезжу в Сабасу, оповещу людей. И тут же ворочусь на подводе с господином Томой; надо перевезти покойника в деревню, предать земле согласно обычаю.
— Хорошо, матушка, — выдохнул Георгицэ. — Я постою тут, как ты велишь.
— Стой, Георгицэ. Я долго не задержусь. И следи, чтобы свеча не погасла.
Она опять выбралась на дорогу и уехала, оставив собаку сторожить вторую лошадь.
Георгицэ смотрел на огонь свечи. В косых лучах солнца язычок пламени был почти не виден. Сам того не сознавая, паренек сидел боком, почти спиной к потнику, под которым лежали кости, хрящи, волосы и вещи отца. Не то чтобы испытывал отвращение, — он просто сроду не видывал такой мрачной картины. Подняв глаза, посмотрел вдаль и только теперь осознал, что находится в совершенно пустынном месте, среди скал и оврагов под высоким небом. Лес был рядом. На дне пропасти — он это знал — еще белели снежные острова. Лучи солнца переместились к вершинам елей и гор. Краем глаза он увидел, как в тени ущелья крепчает огонь свечи. Тишина стояла такая, словно все вокруг окаменело в закатном сиянии. Он тоже застыл, вслушиваясь в удары собственного сердца. И вздрогнул лишь тогда, когда сверху из золотистого сияния донесся клекот орла. Зов повторился дважды. Он увидел птицу. Распластав крылья, она медленно парила в небе. Двигалась только голова, словно птица за ним наблюдала. Издали донесся ответный клик. Орел полетел в ту сторону. Небо опустело, и вскоре парню стало казаться, что с вышины на него хлопьями сеются сумерки. Он убеждал себя, что ему совсем не страшно. Хотелось только, чтобы поблизости была живая душа. Но собака находилась наверху, рядом с лошадью. Лишь однажды донесся ее лай. Надвигалась ночь, а собака все молчала. Значит, никто более не проезжал по дороге.
Мерцали звезды. Ожил легкий ветерок.
Из пропасти донеслось поскуливание какого-то зверя. А может, это только показалось. Жаркая тревога молнией ударила в голову. Вскочив на ноги, Георгицэ лихорадочно нащупал дорогу, по которой поднималась мать. Царапая ногтями землю, отталкиваясь пятками, он взобрался наверх, взмокший, запыхавшийся. Конь негромко заржал, подошла собака. Ему показалось, что здесь, наверху, у дороги, мрак не такой густой. Скоро выйдет луна, зальет светом окрестности. И станет видно дно крутого разлога. Там покойник, обернутый в потник, поднявшись во весь рост, просит последнего благословения и молитв, которых не дождался в положенное время.
Он настороженно прислушался. Снизу чуть заметно тянуло прохладой. В пропасти ему мерещились крадущиеся шаги, вокруг что-то шелестело. Вот в лунном сиянии над чащей пролетели чужие незнакомые птицы. В уединенном нагорье шумели вешние потоки: тайная жизнь снова перебрасывала мосты через пропасти смерти. Кровь и плоть Некифора Липана, растворившись в этих шорохах, птичьих полетах и криках, словно взывали к сыну. Но паренек не понимал этого — им владел только страх, навеянный сумрачной, холодной землей. И он заговорил с собакой и лошадью, обращая к ним бессмысленные слова. Чтобы как-нибудь скоротать время, он отыскал торбу с ячменем. Затем устроил себе постель и закутался в одеяло. Когда он почти перестал слышать звуки ночи и тело его наполнила сонная тяжесть, Лупу залаял, повернув голову к низине.
Георгицэ вскочил, задев головой торбу с ячменем, подвешенную к морде коня, и испуганно крикнул:
— Кто там?
Никто не ответил. Только собака продолжала лаять. Потом, когда она затихла, до слуха парня донесся колокольный звон тележных колес.
Кто-то окликнул его вдалеке. Он узнал голос господина Томы. С Виторией приехал не только корчмарь, но и староста и стражник. Они остановились, распрягли кобылу, у самого парапета разожгли из хвороста костер.
— Свеча горит, Георгицэ? — спросила Витория.
— Должно, горит, — с сомнением ответил парень.
— Господи, сынок, как же ты не понимаешь такую вещь! Спустись и посмотри. Держи, я в церкви взяла этот фонарь с крестом. Затепли в нем свечу и пристрой в возглавии отца. И знай, что ни сегодня, ни завтра не позволено нам увезти его отсюда. Сколько бы времени ни потребовалось, будем стоять тут около него; я уж уговорилась с отцом Тудораке, чтобы он приехал и отслужил тут молебен.
— Отчего же нельзя его увезти? — хмуро справился парень.
— Нельзя, и все. У них свои порядки.
— У кого?
— У властей. Так у них заведено: все должно лежать нетронутым, покуда не приедет господин субпрефект, тот самый, которого мы видели в Фаркаше. И доктор, и господин прокурор.
— А зачем они должны ехать сюда? Им-то что за дело?
— До нас-то им нет дела. А вот мертвого они должны освидетельствовать, во всем разобраться. Увериться, что он и впрямь убит. А уж после начнут искать злодея. Я сперва закричала, чтобы они оставили меня в покое, позволили забрать мужа и свершить все по обычаю. Но тут встал господин Тома — вот он здесь рядом — и посоветовал смириться, не то судьи упрячут нас в тюрьму. Что же мне оставалось? Я и смирилась. Пусть поступают как знают, а потом отдадут мне покойника. И все: больше никаких дел не будет ни у них ко мне, ни у меня к ним.
— Не то говоришь, голубушка, — укоризненно заметил господин Тома. — Не со зла же они это делают. Такой у них порядок, чтобы найти убийцу.
— Не серчай, господин Тома. Неужто, осмотрев кости, узнают убийцу?
— Дело не только в осмотре. Ты и сама скажешь, что знаешь и кого подозреваешь.
— Я? — удивилась горянка и искоса взглянула на приехавших с нею людей. Потом замолчала, прикрыв рот ладонью. — Земной поклон тебе, господин Тома, за помощь, — добавила она ласково. — Сделай милость, отправь завтра сюда, по нашему уговору, священника. Заплачу, сколько скажешь, помощь твою за великую милость сочту. И уложи в подводе отца Тудораке двадцать хлебов, два кило маслин, десять селедок да водки пять литровых бутылок. И запиши их в свою книжицу, как записал и сегодняшние расходы. А я попотчую тех, кто пожалует сюда — посидеть в возглавии покойника да помянуть его: рюмкой водки, куском хлеба или еще чем. А теперь пора угостить старосту и стражника. Георгицэ, достань из-под сена в телеге господина Томы бутылку и принеси ее сюда к огню.
Люди обрадовались и одобрительно взглянули на женщину поверх костра. Витория налила им водки: все пили по очереди из одного и того же стакана, не забывая помянуть усопшего. Господин Тома сказал именно те слова, которых жаждало сердце Витории.
— Да простит господь Некифору Липану
